23.07.2019

Юрий Владимирович Дубинин являлся выдающимся советским и российским дипломатом. Он был послом в Испании, постоянным представителем СССР при ООН и Совете Безопасности, послом в США, послом во Франции, заместителем министра иностранных дел РФ, послом РФ на Украине в ранге заместителя министра иностранных дел. Многие аспекты международных отношений прошлых лет сохраняют свою актуальность и сегодня.

Кандидат исторических наук. Профессор МГИМО. Доктор гражданской службы университета Джорджа Вашингтона (США). Заслуженный работник дипломатической службы РФ. Награжден многими орденами Советского Союза и России. Командор французского государственного ордена «За заслуги». Автор ряда книг и статей.

 

«Ясных представлений о том, что такое дипломатия, я в институте не получил»

 

— Юрий Владимирович, Вы были советским послом в ведущих западных странах, заместителем министра иностранных дел РФ. Главный вопрос, который интересует наших читателей, как изменялась международная политика на протяжении всей Вашей карьеры?

— На все эти участки меня направляли тогда, когда они оказывались в поле активной деятельности нашей дипломатии, как бы на ее острие. На некоторых из них, как, например, в Испании или на Украине пришлось начинать буквально с чистого листа.

Во всей этой деятельности был один стержень: выход нашей страны на широкую международную арену, на политику разрядки, преодоления конфронтации и холодной войны, на сотрудничество. В этом состоит сущность политики нашей страны и сегодня. Это и объединило все мои назначения.

— Откуда Вы родом? Вы из дипломатической семьи?

— Мой отец Владимир Леонидович — фронтовик, был инженером-строителем. В городе Нальчике, где я родился, он строил водопровод. Мама Таисия Долматовна — агроном, много лет посвятила этой работе, приучила и меня любить землю. Семейные традиции, в том числе, если взять близких и дальних родственников, не вели меня в область международных отношений.

Но у меня было желание, как, конечно, и у многих других, познать мир. Среднюю школу я окончил в Ростове-на-Дону. И в справочнике со списком вузов, которые, наверное, листает каждый выпускник, я нашел таинственное название — Институт международных отношений. Таинственное, потому что эти слова немного раскрывали об этом учебном заведении.

— Это было престижное заведение в то время?

— Это было время великих ядерных открытий и самыми популярными тогда были профессии связанные с физикой, с другими точными науками. Но они меня не привлекали.

Самым престижным вузом страны был Московский университет имени Ломоносова. Но престиж учебного заведения не был для меня главным критерием. В ИМО я поступал в 1949 году. До этого было только два выпуска этого института и свою славу ему еще только предстояло завоевать.

— Как родители отнеслись к Вашему решению стать дипломатом?

— Родители были осторожны в оценке моего решения, потому что моя будущая профессия была для них загадочной, как, впрочем, и для меня самого. По работе отец время от времени ездил в Москву. Однажды, он остановился на квартире одного московского инженера. Оказалось, что его сын в будущем известный журналист Олег Игнатьев, оканчивал как раз в это время Институт международных отношений. По просьбе отца, он написал мне письмо, в котором достаточно подробно рассказал об ИМО.

Так я получил первые сведения об этом институте. Все наши знакомые решительно отговаривали меня. Один из моих двоюродных дедушек, санитарный врач города Новочеркасска, специально водил меня в медицинский институт, чтобы познакомить с профессией врача. Другой знакомый отца говорил, что если даже я смогу поступить в этот институт, будущего у меня не будет. «Ты должен хорошо понимать везде свой круг, свои люди со своими связями, не говоря уже о том, что здесь много будет значить, кто твои родители…».

— Вас это не останавливало?

— Нет. Я написал письмо в институт с просьбой сообщить мне условия приема, получил ответ. Родители сохраняли настороженный нейтралитет, но начали всячески искать возможность, чтобы я мог, где-то приютиться в Москве на время вступительных экзаменов. Других вариантов не было. Общежитие не предоставлялось.

В конце концов, меня приютила дальняя родственница, за что я ей премного благодарен. Вот так я приехал в Москву, что было большим событием для молодого человека тех времен, во всяком случае, я воспринимал его именно так.

— Вы один или с отцом приехали?

— Один. И приезд запомнил навсегда. Не знаю, как сейчас, но в то время Москва была окружена огромным, фантастическим ореолом в глазах немосквичей. Метро, известные на всю страну названия остановок, достопримечательности. Это все создавало приподнятое настроение, чувство новых горизонтов в жизни.

К большому счастью, у меня была серебряная медаль. Поэтому для поступления в ИМО мне предстояло пройти только собеседование по иностранному языку. Как это не парадоксально, иностранным языком в моей школе №2 в лежавшем в руинах Ростове, был французский.

Превалировал тогда немецкий язык, начинал входить английский. Но французский был большой редкостью.

— Расскажите о своих первых впечатлениях от института, профессором которого Вы сегодня являетесь.

— Первое знакомство с моими будущими однокашниками произошло перед дверью в аудиторию, где шла проверка знаний по иностранному языку. Ко мне подошел один москвич, поинтересовался, откуда я. Очень удивился, узнав, что из Ростова. Мол, как можно было учить там французский. В Москве пояснил он — дело понятное. Здесь и учителя, и все остальное… А что в Ростове?!

Наш разговор прервался, потому что подошла моя очередь для разговора с преподавателями. Они проделали надо мной все положенные эксперименты и остались настолько довольными результатами, что не только поставили пятерку, но и поинтересовались, кто был моим учителем.

Вы знаете, на каждого выходящего после экзамена ожидающие абитуриенты набрасываются с вопросами: «Ну, как там? Что поставили?» Я сказал свою отметку. Уже знакомый мне москвич, пожав плечами, отошел в сторону. Через некоторое время он сам оказался перед экзаменаторами, и вышел оттуда очень удрученным: «Тройка», — сообщил он нам.

Учеба была захватывающе интересна. Я стал первым сталинским стипендиатом в своем потоке. Тем не менее, несмотря на то, что институт был при МИДе разрыв между тем, что нам преподавали и практической работой был огромный. Поэтому сколько-нибудь ясных представлений о профессии дипломата, дипломатии, в институте я не получил. Может быть, это было одной из причин, что к окончанию учебы я считал, что самое интересное, что могло бы быть у меня после получения диплома - это поступить в аспирантуру и стать преподавателем.

 

«Должность стажера я считал очень высокой»

— С Вами учились кто-то из детей советских дипломатов?

— Со мной учились и сын Громыко, и сын Малика, и дети нескольких других крупных дипломатов. У меня с ними были хорошие студенческие отношения. К тому же со второго курса меня неизменно избирали секретарем комсомольской организации курса. Предлагали работу и в факультетском бюро, но я отказывался, поскольку самым ценным считал доверие моих однокашников по курсу.

Близких отношений ни с кем из детей высокопоставленных родителей у меня не было. За пределами института у каждого была своя жизнь.

— Как начала складываться Ваша карьера дипломата?

— Первый сюрприз, определивший все то, что произошло впоследствии в моей жизни, произошел при заседании комиссии по распределению в 1954 году.

Когда меня любезно спросили, чем бы я хотел заняться, я заговорил об аспирантуре, добавив, что есть, мол, и рекомендация. На это получил твердо сформулированный ответ директора (ректорами руководителей института стали называть позже) института: «Аспирантура от вас не уйдет, так же, как и преподавание. Но это потом. А сейчас вам надо продолжить учебу». Для меня это было неожиданно. Какую учебу!? Директор пояснил, что речь идет о курсах совершенствования иностранных языков. Я возразил, заметив, что по языку, мол, у меня высокая оценка. «Так вот именно поэтому», — ответил мне директор.

Дальнейшие пререкания были бесполезны, поскольку, как оказалось, решение о создании специальных курсов совершенствования иностранных языков было принято на уровне руководства страны.

— Большая политика вмешалась в Вашу судьбу. Что это были за решения?

— Дело было в том, что после смерти Сталина во внешнюю политику нашей страны стали вносить изменения, в направлении ее более активного участия в решении международных проблем. Первым таким крупным шагом стала инициатива Советского Союза о проведении Конференции с целью прекращения войны в Индокитае. Это была долгая кровопролитная война, принесшая много бед и вьетнамскому народу, и Франции. Конференция состоялась в Женеве в 1954 году. Война была прекращена.

Это был большой успех. Начало нового стиля ведения международных дел. В то же время выяснилось, что новые подходы требовали повышения профессионального уровня нашей дипломатической службы. В частности, на конференции не оказалось достаточно квалифицированных переводчиков, чтобы обеспечить работу нашей делегации.

В Центральном Комитете партии было решено принять срочные меры. Они вылились в то, что сто выпускников нашего выпуска с лучшими отметками были направлены на специальные курсы, где в различных языковых группах — английской, французской, немецкой и т. д. мы были погружены в течение полугода в занятие языками по 6 часов в день, изучая на языке историю, культуру, литературу соответствующих стран.

Я и попал под это самое решение. Помню, что в завершении разговора директор произнес, мудрую фразу: «Не пожалеете…».

— Что было дальше?

— Дальше из ста человек были отобраны пятьдесят. Их сгруппировали по пять-семь человек. И мы оказались первыми советскими студентами, которых для завершения образования отправили в страны языков, которые они изучали. Семерых, в том числе и меня, во Францию. На особых условиях.

Так Послу было предписано не занимать нас работой в посольстве более чем полдня. Остальное время нам давалось исключительно для того, чтобы мы изучали язык самыми различными способами: мы прошли краткосрочный курс в Сорбоне, посещали лингвистический институт, школу Берлица, театры, кино, лекции и т. д. К тому же, нам сразу дали зарплату стажеров посольства.

Наш посол во Франции С. А. Виноградов, человек много сделавший для выдвижения молодежи, внимательно присматривался к каждому из нас и в конце пребывания предложил четверым остаться для работы в посольстве. В их числе был и я.

Так на стезе того, что стране понадобились объяснить в миру, кто есть мы, а также лучше познать мир, я был принят в МИД и стал начинающим работником посольства СССР во Франции.

— И еще, наверное, потому, что в Ростове оказалась школа, где преподавали французский…

— Да. (Смеется). Хочу отметить, что это и стало острием стержня моей судьбы… В общем, как говорится, в начале было слово.

— Что входило в обязанности стажера?

— Должность стажера я считал очень ответственной. Одному из оставленных студентов поручили заниматься экономикой, второму для тогдашней Франции алжирской проблемой. Мне казалось, что это делало их причастными к большой политике. А мне сказали: «Пойдешь работать в культурную группу». Я встретил это с разочарованием. Пробовал возразить. Но кто мог услышать меня? Четвертого, правда, засадили за протокольную работу. Я, конечно, ему посочувствовал, но могло ли это быть утешением для меня…

Однако очень скоро я понял большие преимущества работы в культурной службе. Это была стезя, по, которой и начала развиваться все активнее и предметнее, чем в ряде других случаев, новая линия нашей политики.

Если урегулирование отношений между Китаем и США началось, как известно, с пинг-понговой дипломатии, то новый этап, который фактически длится и до сих пор, в отношениях нашей страны с Францией начался с того, что в Москву был приглашен самый престижный французский театр «Комедии Франсез». Этому событию было придано такое значение, что в ложе оказалось едва ли не половина Политбюро.

Работа в сфере культуры показала, что для нее не обязательно иметь большие дипломатические должности. Активность в этой сфере открывала двери к самым высоким слоям французской элиты, людям, которые обращали мало внимания на чины. Их больше интересовала суть дела, живость общения. Связи посольства в этой сфере расширялись, его авторитет быстро возрастал. Все это формировало наши новые отношения с Францией.

Я увлекся работой, как из Москвы мне пришло указание сдать конкурсные экзамены для поступления в секретариат ЮНЕСКО с тем, чтобы стать так называемым международным чиновником. Полная неожиданность.

 

О политике разрядки и стержне страны

 

— Это решение было продиктовано новой линией внешней политики Советского Союза?

— Да. Одна из составляющих нового подхода заключалась в том, что наша страна подключалась к работе целого ряда международных организации, которые ранее Советский Союз игнорировал. ЮНЕСКО — организация системы ООН по вопросам образования, науки и культуры — была одной из таких.

На тот момент в секретариате ЮНЕСКО работало только два гражданина нашей страны. И попасть туда советским людям было очень сложно. На просьбы советского правительства расширить число наших специалистов в исполнительном аппарате ЮНЕСКО нам либо говорили, что там не было свободных мест, либо ссылались на то, что кандидаты из нашей страны не выдерживают конкуренции при вступительных экзаменах из-за недостаточной профессиональной подготовки. Чем дальше, тем в большей степени вопрос приобретал принципиальное значение. Посол С. А. Виноградов пробовал уговорить Москву оставить меня в посольстве, но получил упрек в том, что не понимает новых веяний в политике нашей страны.

— Как прошли конкурсные экзамены?

— Конкурс был большим: на два места 150 кандидатов. Но завершилось все благополучно. Я был принят на работу в секретариат ЮНЕСКО. За три года я получил там два повышения.

Это было время, когда в Москве еще продолжалась дискуссия, оправдано ли наше участие в работе ЮНЕСКО. По сути дела, речь шла о дискуссии вокруг курса Советского Союза в международных делах, об отношении к зарождавшейся политике разрядки.

В конце концов утвердилось мнение о правильности взятого курса. По истечении трех лет в ЮНЕСКО мне предложили подписать постоянный контракт, что по тем временам было делом редким, но я от этого отказался, поскольку работа в посольстве заворожила меня, как первая любовь.

— Вы участвовали в визите Никиты Хрущева во Францию…

— Домой после ЮНЕСКО я возвращался поездом и, открыв в вагоне газету за 29 октября 1959 года, прочел сообщение о намечавшемся визите Н. С. Хрущева во Францию. Масштабность события была очевидной и у меня мелькнула мысль мечта: как хорошо бы было оказаться причастным к нему. Мелькнулась и забылась: я вообще не знал, что ждало меня в Москве.

Но в Москве меня подключили к конкурсу по отбору переводчиков для этого самого визита-события. Им руководил дипломат Богомолов, бывший посол во Франции. Я прошел через этот конкурс.

Визит Хрущева во Францию был очередным после визита в Америку, крупным шагом нашей дипломатии в направлении разрядки международной напряженности.

По несколько необычной просьбе французов, при беседах Н. Хрущева с де Голлем на меня была возложена обязанность переводить с французского на русский, т. е. я оказался переводчиком президента Франции в трех из четырех конфиденциальных беседах руководителей двух стран. С русского на французский переводил князь Андроников, считавшийся большим авторитетом: он переводил беседы де Голля со Сталиным в 1944 году.

Но без казусов не обошлось. Помню, де Голль начал разговор один на один с выражением благодарности нашей стране за то, что в решающие моменты — в 1875 году, в 1914 году и, наконец, в годы второй мировой войны Франция находила в лице России верного и надежного союзника. Я, перевел, то что сказал де Голль, но вдруг Андроников поднимает руку с карандашом и обращаясь прямо к Хрущеву говорит, что я ошибся: де Голль назвал не 1875 год, а год 1871. К тому же для большей убедительности он добавляет от себя как неопровержимый аргумент: ведь франко-прусская война была не в 1875 году, а в 1871 м. Это, дескать, хорошо известно.

Меня задела несправедливость замечания, как о качестве моего перевода так и вольное обращение князя с историей.

Я перевел правильно: «Никита Сергеевич, — сказал я, — де Голль назвал именно 1875 год». Это был год так называемой «военной тревоги», когда Бисмарк намеревался нанести еще один, вторичный после войны 1870-1871 гг. удар по Франции, и уберегла от этого Францию решительная поддержка со стороны России.

Затем, повернувшись к де Голлю, я попросил его повторить только что названную им дату: «1875», — сказал де Голль. «Прошу прощения», — стушевался князь.

Во время этого визита я как бы прикоснулся к большой политике. Переводческая работа на таком уровне раздвигает горизонты для молодого дипломата.

— Как строилась политика разрядки нашей страны в Европе, к которой Вы оказались приобщенным?

— Она формировалась, прежде всего, вокруг отношений с Францией. Советско-французские отношения стали своеобразной лабораторией этой новой политики.

Важной вехой стал визит де Голля в СССР в 1966 году с подписанием советско-французской декларации. В результате разрядка международной напряженности из идеи и отдельных акций стала превращаться в политику, которую стали продвигать на международной арене Советский Союз и Франция при участии и других стран. На этой стезе была развернута работа по отработке норм принципов поведения государств.

Эта работа вылилась в принятие в 1971 году новаторского для того времени документа «Принципы сотрудничества между Советским Союзом и Францией». Этот документ стал родоначальником Декларации о принципах взаимоотношений между государствами включенных, в качестве первого раздела, в Заключительный акт совещания по безопасности и сотрудничеству подписанный в 1975 году в Хельсинки.

Я участвовал во всех советско-французских встречах на высшем уровне многих лет, был вовлечен работу по подготовке Общеевропейского совещания по безопасности и сотрудничеству, был членом делегации на всех его этапах, включая подготовку и принятие Хельсинского заключительного акта.

Но я хочу вернуться к главной мысли-стержню. Вот эта политика… И когда встал вопрос: «Кого послать послом в Испанию?», предложение сделали мне. В 1977 году мне было поручено провести переговоры об установлении дипломатических отношений с этой страной. Они прошли успешно. Но потом дело как-то не клеилось. Испания оставалась для Москвы в политическом отношении terra incognita. Я ответил, что не знаю испанского, на что услышал: «Не в этом дело…» Вот он снова стержень…

 

«Юрий, ну ты же здесь был. Ты видел, как все сделали мы…»

 

— Как сказал А. Громыко, по случаю вручения Вам высокой награды в Кремле, «именно работа в Испании открыла Вам путь к другим дипломатическим поручениям, в том числе и за океаном». Вы приехали в Мадрид не только в ключевой момент рождения демократической Испании, но и в самом начале советско-испанских отношений с этой страной, когда их перспективы не были ясны, а покинули, когда они достигли высокой степени развития. Как это Вам удалось?

— Главный вопрос для дипломатии, особенно в подобных обстоятельствах, состоит в том, чтобы правильно определить стратегические ориентиры.

В Испании еще кипели политические страсти. После смерти диктатора Франко неясного в том, как пойдет развитие событий, было много. Испания стремилась выйти из международной изоляции периода франкизма, а СССР был заинтересован в вовлечении ее в политику разрядки. Испания стремилась преодолеть наследие гражданской войны, стать демократической страной путем национального примирения и это находило полное понимание у нас. Речь, таким образом, шла о том, чтобы найти путь выражения и претворения в жизнь совпадения этих интересов. Я был убежден, что это можно было сделать, только разговаривая со всей Испанией, точнее с тем государственным деятелем, который представлял бы всю Испанию. И я быстро пришел к убеждению, что такой фигурой мог быть король Испании дон Хуан Карлос I и только он.

Такой подход нашел понимание у министра иностранных дел А. Громыко. При его поддержке, очень быстро королю Испании было передано приглашение посетить СССР. На организацию этого визита ушло почти пять лет. Я приехал в Испанию в 1978 году, а визит состоялся в 1984 году. Взятый курс оказался благодатным. Визит был расценен в Европе как поворот в отношении двух стран. И сегодня отношения России с Испанией превосходные.

— Опыт Испании, выхода из гражданской войны и национального строительства, может быть полезен для нас?

— Испанский опыт отмечен глубоким своеобразием, но в нем были элементы, которые могли бы быть полезны для нашей страны, особенно на начальном этапе наших преобразований.

Так, переход к демократии в Испании был хорошо продуман. Там с самого начала был спроектирован стратегический маршрут движения. Нашу же «перестройку» подрубило отсутствие такого рода плана, ясной перспективы. Перспективы не только разработанной, но и поддержанной основными политическими силами страны и народом. В результате все превратилось в хаотическое движение.

Меня пригласили в 1994 году выступить в Барселоне, с рассказом о происходящем в нашей стране. Потом была пресс-конференция, журналистов было также много, как и в былые дни. Многие среди них — старые знакомые, и обращались они ко мне так же, как и раньше: «А скажи нам, Юрий?..»

То, какую цену мы платили за наши преобразования, вызывало у испанских журналистов недоумение: «Ты же видел, Юрий, как все сделали мы. И демократия у нас, и страна не развалилась, и с экономикой неплохо, хотя мы, конечно, ворчим. Разве нельзя было вам как-то так же…» Что я им мог ответить?..

— После XXVII съезда КПСС, первого съезда после времен, получивших с легкой руки М. С. Горбачева характеристику застойных, в стране начались перемены. В этот новый период Вас назначают в Нью-Йорк постоянным представителем СССР при ООН. Вас вновь направляют на новый участок работы, когда он находится в поле активной деятельности советской дипломатии. ООН на тот момент находилось в кризисе…

— Меня даже не спрашивали, когда после XXVII съезда КПСС назначили в Нью-Йорк. Вроде бы неожиданно, но, если серьезно разобраться… Опять, давайте вернемся к понятию — стержень. Сюда же, оказывается, все и ложится.

XXVII съезд провозгласил политику преодоления конфронтации. Фактически политику преодоления холодной войны. Хотя прямо об этом еще не было сказано.

Казалось бы, Организация Объединенных Наций… ну где, как не там начать осуществление такой политики? Уникальный орган, для этого, в общем-то, и созданный. Тем не менее, взгляните на решения XXVII съезда. Развернута ли там роль ООН? Нет. Да и вообще решения съезда по внешнеполитическим проблемам носили общий, а порой и противоречивый характер.

Что же касается ООН, то она находилась на тот момент в глубочайшем кризисе. Это была арена конфронтации. При принятии решений по крупным вопросам американцы чаще всего оказывались в проигрыше. Это раздражало американскую администрацию, конгресс. В итоге США решает пустить в ход против ООН острое оружие — они свернули ее финансирование, требуя удобных для себя изменений в деятельности ООН. У США — самый большой финансовый взнос в бюджет ООН. Разразился финансовый кризис. Стали экономить даже на освещении кабинетов в секретариате ООН.

К тому же американцы, в нарушении всех своих обязательств в отношении ООН потребовали у СССР, УССР и БССР резко сократить численность своих представительств при этой организации.

Одним словом, организация, которая должна была быть в авангарде трансформации международных отношений, находилась в момент моего приезда в Нью-Йорк в тяжелейшем состоянии.

Поэтому задача состояла в том, чтобы преодолеть кризис. Советский Союз показал пример, как способствовать решению финансовых трудностей ООН. Показал пример и с точки зрения конструктивного подхода к обсуждавшимся тогда вопросам. Надо сказать, что и у американцев наша политика начинала находить понимание.

Один случай в подтверждение. На так называемой возобновленной сессии Генеральной ассамблеи, где должен был обсуждаться финансовый кризис (мне было поручено возглавить делегацию СССР) ко мне подошел американский представитель при ООН и говорит: «Предлагаю вам джентельменскую договоренность: не превращать наши выступления на сессии в конфронтационное шоу». Идея мне понравилась, но я поставил моему американскому коллеге одно условие: Может ли он сделать так, чтобы выступающий после американца и меня представитель Великобритании не сказал в адрес СССР что-нибудь похлеще даже того, от чего воздержится американец.

Договоренность сработала.

В целом, кризис был преодолен. На Ист Ривер — реки, на берегу которой стоит здание штаб-квартиры ООН, начался отсчет нового времени, которое продолжается и по сей день, когда наша страна ведет активную линию на закрепление за ООН центральной роли в жизни международного сообщества.

— Как произошло Ваше назначение на пост посла в США? Ведь Вы и здесь проявили себя искусным и гибким политиком.

— За несколько месяцев до моего назначения в Нью-Йорке состоялась женевская встреча Горбачева и Рейгана, но она породила лишь надежду на улучшение в отношениях между СССР и США. Эту надежду надо было реализовывать.

В Нью-Йорке, я пристально присматривался к настроениям американского общественного мнения, беседовал об этом с Генеральным секретарем ООН Пересом де Куэльяром, со многими другими. Мне представлялось, наличие значительных возможностей для взаимодействия с США в целях осуществления новой политики СССР на международной арене. Я делился этими впечатлениями в информации, которую я направлял в Москву. Может быть, это было одной из причин, того, что я получил телеграмму с предложением перейти на работу в Вашингтон в качестве посла.

Перед нашей политикой в отношении США стояли масштабные задачи. Так, если в течение всей холодной войны главный императив Советского Союза состоял в том, чтобы не допустить развязывания термоядерного конфликта, то теперь речь шла о большем: том, чтобы снять саму угрозу, саму возможность такого конфликта. А в более широком плане — цель состояла в том, чтобы положить конец самой холодной войны. Наше посольство в Вашингтоне (я туда прибыл в июне 1986 года) активно участвовало в реализации этих задач. Большим событием стал визит М. С. Горбачева в Америку в 1987 году. Тогда был подписан договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности. Первый в истории договор о реальном разоружении. Шла активная подготовка и договора о сокращении стратегических наступательных вооружений. Благодаря инициативным действиям нашей страны, нашедшим отклик в США, в частности, у президента Р. Рейгана, в отношениях между СССР и США обозначился поворот, который в итоге привел к прекращению холодной войны.

Одной из важных задач я считал работу с американским общественным мнением. Это потребовало активной работы со средствами массовой информации, более широкого и прямого общения с американцами. Я посетил 36 штатов, некоторые по несколько раз, выступая с лекциями и пресс-конференциями. И, чем больше мы развивали эту работу, тем более благодатные отклики получали от американцев. Наш авторитет в общественном мнении США стоял высоко в те годы.

— Существуют утверждения о том, что США проводили целенаправленную политику добиваясь низложения СССР, подрыва государственного строя. Вы с этим согласны?

— Я не берусь углубляться в дискуссию по этому вопросу, но серьезных доказательств того, что Р. Рейган или Дж. Буш-старший ставили целью своей политики ликвидацию СССР, нет.

Судьба распорядилась так, что я уехал из Вашингтона в мае 1990 года. Советский Союз еще прочно стоял на ногах, а достигнутые успехи создавали предпосылки для того, чтобы международные отношения гармонично переходили в русло сотрудничества при должном учете интересов нашей страны.

Однако уже вскоре после моего отъезда во время визита М. С. Горбачева в США в июне 1990 года произошло событие, негативно повлиявшее на дальнейший ход дел. Речь идет о согласии, которое дал руководитель СССР на присоединение Германии к НАТО. В то что, Советский Союз мог пойти на такой шаг, в США не верили. Там считали, что в новой ситуации, складывавшейся в Европе СССР, с учетом его решающего вклада в разгром фашизма имел все основания получить все необходимые гарантии своей безопасности. Об этом, в частности, мне неоднократно говорил Г. Киссинджер.

Дж. Буш, поставивший по просьбе канцлера Коля вопрос о возможности вхождения Германии в НАТО не рассчитывал на согласие с этим М. С. Горбачева. Положительный ответ М. С. Горбачева оказался для него неожиданным. Судя по его мемуарам, не поверили своими ушам и его помощники. Один из них даже подсунул Дж. Бушу записку с просьбой получить у М. С. Горбачева подтверждения сказанного им. Последствия хорошо известны.

Убежден, что Советский Союз был разрушен изнутри к немалому удивлению всего мира. Об этом опять же свидетельствуют и мемуары Дж. Буша с его описанием звонка к нему Б. Н. Ельцина из Беловежской пущи.

Как пишет Дж. Буш, Б. Н. Ельцин рассказал ему, «что он и президенты Украины и Белоруссии решили распустить Советский Союз». «Господин президент, — цитирует Дж. Буш Б. Н. Ельцина, — я должен сказать вам доверительно, что Горбачев об этом не знает». И далее Дж. Буш отмечает: после 8 декабря Б. Н. Ельцин «усердно работал над тем, чтобы завершить демонтаж СССР».

Так, процесс, который известный французский политолог, академик Тьерри де Монбриаль, назвал «слепой революцией» Горбачева-Ельцина, привел к последствиям, оказавшимися неожиданными даже для самых информированных людей на земле, а заодно и наложил отпечаток на дальнейшую мировую политику.

 

«Сегодня в МИДе трудятся дипломаты высокого класса»

— В 1996 году Вас назначили послом Российской Федерации в Украине в ранге заместителя министра иностранных дел. До этого несколько лет возглавляли государственную делегацию для переговоров с Украиной. Там были масштабные проблемы. Судьба вновь сделала вам вызов…

— Если мы говорим о стержне, то мы не закончили с Францией.

— Да, Вы были послом в Париже в 1990-1991 году, откуда студентом начали свой путь в большую дипломатию. Думаю, попасть в Париж в новом качестве для Вас было очень интересно.

— Изменения в международной обстановке последовали тектонические. Объединение Германии и ее вступление в НАТО, привело к новой расстановке сил в Европе.

Поэтому, я выдвинул идею заключить политический договор с Францией. Я считал это важным для придания гармоничности ходу европейских дел. Идея была одобрена. По поручению Москвы я провел соответствующие переговоры, и договор был подписан в 1990 году. Советский Союз договор ратифицировал. Франция не успела: не стало Советского Союза.

Пропала ли работа? Нет! Когда в 1992 году Ельцин уже президент России собрался в первый визит за границу, он выбрал Францию. А для того, чтобы наполнить содержанием этот визит, было решено подписать договор. Какой договор? Взяли тот договор, который был подписан с Советским Союзом, слегка его подретушировали и переподписали.

Получилось, что мы тогда в 1990 году разработали договор такого содержания, который пережил смену государственного строя в нашей стране и оказался подходящим и для нового времени в нашей и мировой политике. Вот вам стержень!

Что, касается Украины то я был убежден в огромном значении отношений с нею для России. Конечно, поле было неизведанным, но это только добавляло привлекательности данной сфере деятельности. Поэтому я с интересом воспринял назначение на это направление.

— Вы раньше других поняли, что отношения с Украиной нужно ставить на солидную международную основу. В частности, при Вашем активном участии был разработан и в 1997 году подписан Договор о дружбе, сотрудничестве и партнерстве между Российской Федерацией и Украиной, а также Соглашение по Черноморскому флоту. Чтобы Вы нынешним переговорщикам посоветовали?

— Курс на дружбу и сотрудничество при должном уважении достоинства и интересов каждого — это наилучший курс.

Вообще в МИДе сегодня работают дипломаты самого высокого класса во главе с Сергеем Викторовичем Лавровым, престиж российской дипломатии и престиж России на международной арене возрастают. В добрый час!

— По-Вашему, каковы сейчас российско-американские отношения?

— Убежден, что расширение взаимодействия России и США будет оказывать благотворное влияние на международную обстановку.

— Каким Вам видится будущее России?

— Россия располагает всем необходимым, чтобы идти вперед и в своей экономике, и в улучшении условий жизни своих граждан, и в дальнейшем повышении своей роли в международных делах.

Беседовал Максим Брежнев,

2007 год